Ей было почти тридцать пять... Она была маяком для потерявшихся, магнитом для смельчаков. Стояла непоколебимо, как настоящий символ эпохи. Она могла стать чем угодно: церковью, ЗАГСом, рестораном, кинотеатром, научно-просветительским центром… Она – недостроенная башня. Барышня с тяжёлой судьбой. Родилась в 1983. Должна была получиться такой же, как и её сестры — телебашни Вильнюсская и Таллинская. Не случилось: грянул гром перестройки, и не получилось у неё стать чем-то большим, чем просто палка, торчащая у цирка — достраивать её было не на что: людям было нечего есть.
Ей было почти тридцать пять. Самая высокая в городе – рост 219,25 метров — она была началом. Тем, с чем у многих в первую очередь ассоциируется Екатеринбург. И концом — местом, где люди сводили свои счёты с жизнью. Но теперь её нет. «Эпохам суждено сменяться», – сказал наш губернатор. И сменяться не так, чтобы превращать старые вещи в новые, усовершенствовать то, что уже было. Ничего не изменилось с конца XIX века: их дело разрушать, а создавать будут другие.
Чулок, чтобы осколки не ранили зрителей, — её последний наряд. Взрыв, потом ещё один — и её голова – вершина – упала на «подушку». Не помогли ни митинги, ни обнимания. — Она останется разве что в памяти людей, да на сувенирах. За её казнью наблюдали тысячи. Даже иностранные СМИ, такие как Deutsche Welle и Reuters, которым, казалось бы, нет дела до какого-то замкадского города, написали об этом. Она не могла говорить, но кричала с помощью света: «Я живая!».
Ей было почти тридцать пять. Её казнь не оставила равнодушным никого. Екатеринбург будто бы разбился на два лагеря: кто-то, как восемнадцатилетняя Анна П., считает, что надо было всё-таки не разрушать, а преобразовывать башню: воплотить в жизнь один из проектов реконструкции недостроенного, но всё же символа города. А другие, как сорокапятилетняя Ольга С., считают, что башню всё-таки стоило сносить: куда выгоднее будет создать на её месте что-то совершенно новое, ведь земля в центре города такая дорогая…
Ей было почти тридцать пять. По человеческим меркам, башня была ещё в самом расцвете сил. Сейчас на этом месте лишь её останки, часть которых можно с лёгкостью раздать на сувениры. Жизненный путь самой башни закончится на одной из городских свалок, а на месте, где ранее возвышалась «городская легенда», в недалёком будущем появится хоккейная арена. Может, именно там будут играть уже в каких-нибудь сборных командах те дети, что сейчас проходят мимо останков символа Екатеринбурга и, дёргая маму за рукав, говорят: «Смотри, башня! Сфотографируй скорее», – а потом, секунд через тридцать, отвлекаются от всей этой картины, увидев недалеко от себя лошадок с расписными сёдлами.
Такова и наша, человеческая, судьба: стараешься ради людей, что-то строишь. Не всё, конечно, получается так, как хотелось бы, но выжимаешь ты из своих 47% готовности все 100. А потом кто-то выше по званию понимает, что тебе уже «тридцать пять», и «эпохам суждено сменяться». И совсем неважно, что у тебя были планы. Не имеет значения, что никого из твоих коллег не спросили, и они начинают протестовать. Верха будут праздновать, нанимать на работу молодого, но, по их мнению, куда более перспективного парня и есть торт с твоим лицом. Рано или поздно, в тридцать пять, сорок, семьдесят — все мы окажемся на свалке истории — там же, где и наша башня.
Люди, здания, места, воспоминания — время слишком жестоко ко всему, что существует. Верха говорят, что эпохам суждено сменяться, но изменится ли жизнь простого человека, города, страны, в этом новом мире? Что это будет за время: период, в котором ни один человек, имеющий хоть какой-то изъян, не доживает до тридцати шести? Отвернувшись от останков башни, смотрю в сторону новой эпохи. До моих ушей доносятся звуки деревянной флейты: на ней около цирка играет старик, у ног которого лежит шапка с мелочью. Он, кажется, и в старой, и в новой эпохе никому не нужен: ни родным, ни прохожим. Может, нашу безбашенную жизнь нужно менять как-то по-другому? Чтобы никто не был забытым, бедным, больным, разрушенным? Кажется, что ответим на этот вопрос уже не мы. Ведь нам исполнится тридцать пять меньше, чем через двадцать лет…