Вдохновение не приходит при тусклом свете солнца, не приходит ни по утрам, ни в студеные сумерки. Величайшие произведения пишутся в предрассветные часы - самые темные.
Автобус медленно , словно нехотя, остановился, и Антон устроился у окна, от скуки время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали пестрые витрины с остатками праздничной мишуры, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки. На стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Антон плакал, хотя он вовсе не плакал.
К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес. Поначалу в нем ещё попадались косые детские грибки, скамейки, изрезанные инициалами, и вообще следы всякого человеческого мусора, но дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах. Лес становился все гуще и, как подозревал Антон, не кончался до самого северного моря, пусть и расступался иногда, коли попадалась на пути деревенька, горстка бессмысленных огоньков, или холодное чистое озеро, или блестящий рубец железнодорожного полотна.
Невнятную тоску парень попытался заглушить делами, но в мыслях то и дело вспыхивал образ прекрасной мелодии, той самой, что стала бы его величайшим творением, однако едва он хватался за карандаш, ноты в беспорядке сыпались на бумагу.
Он уже долго гонится за ней и в бесплодных поисках сочинил немало достойных, талантливых произведений, но все они были не те: не такие звонкие, не такие лёгкие, не такие изящные и стремительные.
Антон, выстукивая одной рукой о столешницу незатейливый мотив, а другую запустив в вихры на затылке, мучительно искал эту музыку у себя в сердце. Ему казалось, вот-вот снизойдёт озарение, и он вдохновенно примется сочинять, мелодия польется, цельная, всепоглощающая, как раздался звонок в дверь.
Замешкавшись, ведь никого не ждал, Антон пригладил волосы рукой, со внезапным стыдом подумал, что майка грязная и давно пора бы ее постирать, но подхромал к двери.
И сказал:
- Э-э-э?
Потому что на пороге стояла девушка. На Антона из разбитого окна лестничного пролета дохнул синий клубящийся холод, но ни одна складка ее наряда не всколыхнулась.
- Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь.
- Ну... да, - согласился замерзающий Антон.
Девушка шагнула в квартиру, и он машинально отступил назад.
- Позвольте, вы кто такая?
- Не узнаёшь? - она бросила на него снисходительный взгляд. Усмехнулась, повела плечом, - Эвтерпа.
И царственно проплыла на кухню. Встревоженный Антон заменил следом.
- Руки у тебя красивые, - она отвлеклась от изучения скупой обстановки. - Самое то для музыки. Подойди к окну.
- Зачем?
Ее золотые глаза загорелись темным огнём.
- Подойди.
Антон опасливо притиснулся к узкому подоконнику. За окном блестящим холодным бинтом разматывалась дальняя трасса, одинокий фонарь бросал на снег желто-розовый, сливочный конус света, а там, дальше снег искрился и переливался, покрытый лунным серебром, пока поступившие черные деревья не выгрызали в нем тени - сначала полосатые, чуть размытые, а потом сплошные, непроницаемые...
На границе света и тьмы колебались алые и зелёные отблески, все время смазанные, странным образом проявляясь, если смотреть на них украдкой. Тогда они становились чётче и складывались в рисунок колесницы, и неподвижные приземистые белые силуэты сами собой выдвигались из снежной массы.
- Это что? - шепотом спросил Антон.
- ... в облике юного бога была такая завораживающая красота, что никто не мог отвести от него глаз, - Эвтерпа внимательно наблюдала за ним. - Но было в ней что-то вызывающее тревогу и внушающее страх. Прекрасный, как один из белых лебедей, оплывавших Делос в день освобождения матери от бремени, он мог быть жестоким и губительным, как волк. Аполлон - и волк, и волкодав. И, вместе с тем, пастух с ягненком на плечах.
- Слушайте, - тоскливо сказал Антон, - ступайте отсюда, а? Ну что вам от меня надо?
- Я ведь к тебе и ехала, - тоже вглядевшись в лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового неба, Эвтерпа рассмеялась. - "Ступайте". Дорога-то, между нами, нелёгка (ред.)
я. Неслась и неслась сквозь бесконечный мрак...
Белые силуэты, словно расслышав сказанное, синхронно повернули головы. На миг они стали видны отчётливо, так что н мог различить слипшуюся мерзлыми иглами шерсть и слепые лунные глаза.
- Послушайте, почему - ко мне? При чем тут, вообще, я?
- Должок у меня.
Эвтерпа снова обвела взглядом кухню и уселась на табурете.
- Испортила я тебе жизнь, Антон. Это, разумеется, дело понятное... Я же муза, в своем праве, однако извиниться хотела.
- Что значит - испортила? В каком смысле испортила? - побелевшими губами пробормотал Антон. Иней нарастал на стекле с краев к центру, затягивая дыру в темноту, где странные существа стояли на снегу, неподвижно глядя в холодное небо на отсветы городских огней.
Девушка подхватила со стола нотные листы и потрясла ими в воздухе.
- А ведь мама твоя плакала, помнишь? - ласково спросила она. - Когда ты ей это сыграл.
Антон помнил. Она потом ещё долго не могла успокоиться, все причитала, тянула к сыну руки, качая головой, признавалась, что не верила в затею с музыкальной школой, никогда не верила, просила прощения... И смотрелана скрипку восхищённо, с благоговением.
- Как она сказала, помнишь?
Антон ощутил, что рот у него сложился скобкой, как у обиженного ребёнка.
- "Так нежно..."
- И пронзительно, - сказал шепотом Антон и неожиданно для себя горько заплакал.
- Будет, будет! - Эвтерпа улыбнулась. - И правда же красиво.
- Но я не это хотел сочинить, - горько сказал Антон. - Совсем не та мелодия. Есть лучше...Я ведь чувствую ее, всегда чувствовал. Она такая...
Он оборвал себя и махнул рукой.
- Но ты-то тут причем?
- Как причем? - весело удивилась девушка. - Кто вдохновение людям дарит? Кто гениальные идеи им в умы посылает? Ты же благодаря мне это и сочинил.
- Но я не хотел... - всхлипнул Антон.
- Я же извинилась, - сокрушенно сказала Эвтерпа.
- Значит, ты есть, - с тоской сказал он. - Тогда ты должна делать все, как положено, если ты настоящая. А ты наоборот.
- Я и веду себя как положено, - муза прикрыла глаза. - Откуда ты, Антон, знаешь, что мне положено?
- Тебе положено музыкантам писать красивые...
- Антон, - сказала Эвтерпа серьезно и печально, - вот, по-твоему, чем мы, создания ночи, живём?
Как и чем?
- Ну, не знаю я... А почему создания ночи?
- А разве приходило к тебе вдохновение при тусклом свете солнца, утром или в студеных сумерках? Нет, все свои лучшие произведения ты писал в предрассветные часы, самые темные. Мы заглядываем к вам на минутку, на одну минутку, зачем, думаешь? Потому что самые прекрасные мелодии - ненаписанные. И разве очнутся они ото сна, коли и вы спать будете? Нет, они так и начинаются - с поисков верной ноты, с попыток отыскать нужный ритм. Потому самые талантливые люди - несчастные. Всю жизнь ищут и не могут найти.
Не для людей эти мелодии, а для нас... Пойду я.
Эвтерпа встала.
- Погоди! Зачем приходила-то?
- Так извиниться же, - сказала она. - Ты уж на меня зла не держи. За испорченную жизнь свою, за ночи, полные вдохновения, за все написанное твоей дрожащей рукою...
- Лучше бы не приходила, - сказал Антон и вытер нос тыльной стороной ладони. - Я, может быть, чаю бы выпил, телевизор посмотрел и заснул... Может, в выходные с друзьями бы встретился. А там, после выходных, глядишь, в себя бы пришел. Я ведь все это, - он подхватил нотные листы, - сжечь хотел. Работу найти. А так что? Что я теперь?
Он смолк, осененный ужасной мыслью.
- Что же ты опять... Опять меня сочинять толкаешь? В эти пустые поиски идеала? Как в детстве, вдохновение даришь?
Эвтерпа вздернула подбородок. Хлипкая дверь за ее спиной распахнулась, и она, развернувшись, вышла, стала спускаться по выщербленной лестнице, лёгкая словно бабочка.
- Сколько нас таких? - закричал ей в спину н. - Вот таких, к которым ты с сестрами своими приходишь... Извиняться!
Он колотил кулаками по перилам, не ощущая боли, потом, забыв захлопнуть дверь, кинулся к кухонному окну, где иней, наросший изнутри и снаружи, оставил крохотное, размером с человеческий глаз, (ред.)
отверстие, и тер его, тер, тер ладонью, как раз чтобы успеть увидеть, как на миг проясняется контур колесницы, и страшные звери разом трогаются с места и не оставляя следа исчезают во мраке.
Тогда он распахнул окно и, щурясь от ударившего в лицо колючего ветра, высунулся до половины наружу, на миг подумав, как нелепо он будет выглядеть на снегу, в майке и трениках, с нелепо подвернутой ногой и вывернутой шеей...
На миг зрение у него вновь обострилось, как бывает, когда раздергивается завеса обыденного, так что он увидел, как где-то далеко-далеко девушка натянула поводья и колесница остановилась, и Антон отчетливо понял, что остановилась она потому, что тоже хочет посмотреть на крохотную, будто поломанная кукла, лежащую на снегу фигурку.
Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая усеянный нотными листами стол, так же задумчиво взял карандаш.
И начал писать.